Том 4. История моего современника. Книги 1 и 2 - Страница 211

211

— Ворьской починок это, — сказала она с какой-то осторожной задумчивостью. — Воры эт-то живут. — И она быстрее погнала лошадей.

В полуверсте, в небольшом поселке из десятка домов мы опять остановились для перепряжки. Хозяин, мужик с задумчивым лицом, небольшого роста, кончал обед. Жена, женщина средних лет, с добрым и несколько болезненным лицом, подавала ему, но сама за стол не садилась. Убрав посуду, она тотчас же поставила на стол другую чашку и пригласила пообедать меня и мою провожатую. Я был голоден и охотно принял предложение.

— А воры-те, — сказала Апрося, взяв ложку, — сейчас только затопили… проезжали мы, видели дак…

Это обстоятельство, на которое я не обратил бы внимания, здесь, по-видимому, получало какое-то особое значение.

— Известно, у воров не как у людей, — сказал мрачно хозяин. — Сейчас украли чего-нибудь, вот и затопляют… Ну, дай срок: одного свезли в острог, и старику не миновать. А с парнями, с лешаками, и сами управимся…

Хозяйка, с каким-то особенным выражением прислушивалась к словам мужа, повернулась опять к печке и сказала:

— Чего не управитесь!.. На это вас, мужиков, взять.

— А не воруй они, — сказал мужик, подымаясь с лавки.

Баба что-то сердито передвинула в печке и возразила:

— Ись им нечего, ись!.. Будешь тут воровать, как гладом помирать приходится.

Мужик ничего не ответил и обратился к Апросе:

— Это ты кого привезла мне? Пошто?

Апрося полезла за пазуху и достала запечатанный конверт.

— При гумаге, — сказала она, — в Березовские Починки старосте… Ссыльный, видно.

— А… — протянул мужик, — то-то даве урядник проехал. А сказывали — насчет недоимок…

Он надел полушубок и пошел из избы. Хозяйка сердито возилась и швыряла у печки, что-то ворча про себя.

— Одно к одному, — расслышал я ее ворчание, — и недоимки и ссыльный… Будь ты проклято, мёстышко!.. Когда вас, проклянённых, перестанут возить к нам?.. Налить штей еще, что ли?

Я поднялся из-за стола и бросил пятиалтынный.

— Спасибо за угощение, — сказал я, — довольно и этого…

Женщина всплеснула руками и застыла у печки с выражением испуга и изумления.

— Да ты, чужой человек, в уме, что ли?.. И отколь ты? Нешто в вашей стороне за хлеб-соль с проезжего человека деньги берут?

— Бывает, — ответил я, — только в нашей стороне, когда хлебом-солью угощают, так не проклинают. — И я сел в стороне на лавку.

Трудно изобразить выражение горести, которое отразилось на ее лице. Она взяла со стола монету и, подойдя ко мне, низко поклонилась.

— Возьми назад, сделай милость!.. Прости ты меня, глупую бабу, Христа ради… Не осрами!

В ее голосе звучала такая искренность, что я был тронут и взял монету. После этого она успокоилась, и через несколько минут у нас завязался разговор, простой и задушевный. Я расспрашивал о «ворьском починке» и его обитателях, и добрая женщина со слезами в голосе рассказала мне простую и суровую стихийную драму. Подробностей ее я теперь не помню. Этой семье не повезло: один сын умер, другой долго хворал… на скотину пошел мор, остались на зиму без хлеба. В начале зимы в поселке и по соседним починкам стали случаться пропажи. Поймали с поличным недавно выздоровевшего молодого хозяина. Увезли в город, в тюрьму. Остался старик и два подростка. Кражи все продолжались.

— А ранее? — спросил я.

— Ранее-то? Ранее какие хозяева-те были, покуль старший хозяин не пропал!.. С чего им было воровать-то? А теперь поневоле пойдешь, как ись нечего. Не гладом всем помирать, с детьми с малыемя.

Вошел хозяин и предложил ехать. Я попрощался с сердобольной хозяйкой и с Апросей и уселся в легкие дровнишки. Мы еще раз проехали мимо «ворьского починка», и я с интересом взглянул на место этой стихийной драмы… Свалилась беда, и этим людям остается только погибать, как зверям в выжженной пустыне или птицам, отставшим в перелете. Кругом или угрюмое равнодушие, как у этого мужика, или бессильное сожаление, как у его жены.

Подвигался я весь этот день очень тихо от поселка к поселку, от сотского к сотскому, так что вечер опять застал меня в небольшом поселке, кажется Корогове. Здесь в избе десятского на полатях со старухой сидела молодая, довольно красивая баба с ребенком на руках. Лицо ее было истомленное и печальное. Говорила она тихо, подавленным голосом. Так говорит глухое отчаяние, лишенное надежды.

— Ссыльной же, видно, — сказала она, с особым интересом останавливая на мне потухший взгляд своих красивых глаз.

— Да, ссыльный, — ответил я.

— У меня мужик тоже сосланной теперь… И где-й-то он, сердечной? Ой-о-о-ой…

Она тихо завыла, потом сдержалась, всхлипнула, высморкалась и стала качать ребенка.

— За что сослан? — спросил я и, предложив вопрос, тотчас догадался: женщина была, очевидно, с «ворьского починка». Она побиралась по соседям, бродя с ребенком на руках по глубоким снегам.

— О-ох… За што? — ответила она на мой вопрос. — Ты вот, за што ссылаешься?

— Долго рассказывать, голубушка…

— То-то, что долго… Божья воля. Может, и ни за што…

— Пожалуй что и так…

— Так-то и мой… Божья воля…

Поздно ночью я проснулся… В избе был новый гость. За столом, у светящейся лучины, сидел вотяк-урядник и что-то внушал хозяину. Речь шла обо мне… Называли имена мужиков, очевидно, жителей Починок, и обсуждали что-то.

— Примет ли? — спрашивал урядник.

— Нет, Дурафей Иванович, не примет… Мужик сурьезный.

— Ну, а тот, как бишь его? Давеча ты говорил… Бисеров?..

211